Владимир Тисмэняну: Стоило ли порывать с коммунизмом?

Смог бы кто-нибудь ещё четверть века назад представить себе, что страны Варшавского договора станут членами НАТО? Кто посмел бы тогда хотя бы подумать о возможном вступлении этих стран в Европейский союз? И, тем не менее, всё это стало реальностью, главным образом благодаря цепи событий, которые привели к падению ленинских режимов в Центральной и Восточной Европе в 1989 году и к исчезновению Советского Союза в 1991 году. Последовавший посткоммунистический переходный период был полон больших надежд и благородных идеалов (справедливость, равенство и свобода), но и тревог, лишений, коллективных неврозов и глубокого разочарования.

Вместе с тем, в регионе, когда-то находившимся за «Железным занавесом», начался процесс демократизации, проявлениями которого в последнее десятилетие стали «Оранжевая революция» на Украине и конец режима Илиеску в Румынии в последние месяцы 2004 года. В 2014 году киевский Майдан отметил новую веху в истории гражданской эмансипации на территории бывшего Советского блока.

Не могу писать эти строки без того, чтобы не упомянуть об эпохальном значении осуждения коммунистического режима как незаконного и преступного, озвученного в Румынии президентом Траяном Бэсеску 18 декабря 2006 года. Польский католический епископ Станислав Вельгус, которого Ватикан и кардинал Глемп назначили архиепископом Варшавским, отказался от своего титула, признавшись в сотрудничестве с польской Службой Безопасности (Służba Bezpieczeństwa) во времена коммунизма.

Рекомендации Президентской Комиссии по Анализу Коммунистической Диктатуры в Румынии касаются не только полного доступа к архивам, но и «провозглашения злодеяний и злоупотреблений коммунистического режима преступлениями против человечества», «срочного принятия закона о люстрации» и проведения мер, в результате которых пенсии бывших высокопоставленных коммунистических активистов, бывших руководителей Службы Безопасности (Securitate), Милиции и МВД, а также системы коммунистического «Правосудия» будут урезаны до уровня минимальной пенсии. В этом же ключе следует рассматривать предложение бывшего премьер-министра Польши Ярослава Качиньского о провозглашении польской Службы Безопасности (Służba Bezpieczeństwa) преступной организацией и о сокращении вплоть до аннулирования пенсий бывших палачей.

После 1989 года все страны Центральной и Восточной Европы провели свободные и корректные выборы, однако, зачастую их результаты не оправдывали надежд сторонников открытого общества. Некоторые страны этой зоны сумели создать сильные, демократические законные и институциональные системы. Другие же оставляли в этом отношении желать лучшего, в то время как их лидеры прибегали к авторитарным методам, закрывая глаза на высокий уровень экономической и политической коррупции. Тем не менее, в общем, состояние демократии в регионе была хорошей, но, что естественно, одновременно сложной и противоречивой. Другими словами, апокалипсические предсказания, предвещавшие растущую «балканизацию» посткоммунистического мира или даже всей Европы, не оправдались. Не вдаваясь в детали югославской катастрофы, всё произошедшее не было балканизацией

Запада, а поворотом Балкан к Западу (здесь я имею в виду Румынию, Болгарию и Албанию). Нынешнее пробуждение авторитаризма в форме понтократии в Румынии и орбанизации Венгрии указывает всё-таки на обратимость великих перемен.

Первым позитивным аспектом является тот факт, что на смену монополистской диктатуре так называемого «авангарда пролетариата» пришёл народный суверенитет. Навязанное силой идеологическое единство исчезло. Журналисты этих стран в большинстве своём независимы и колки. В то же время, было установлено правление закона, которое, несмотря на свои неизбежные недостатки, стало частью повседневной жизни этих обществ. В некоторых странах – например, в Венгрии или в Чешской Республике – либеральные партии переняли доктрину националистического популизма, ставшего одной из основных опасных тенденций, которую новые демократии должны были преодолеть в начале 90-х годов. Однако в последние годы эта тенденция потеряла своё первоначальное значение и влияние на политической сцене в странах этой зоны. Большинству этих стран удалось изолировать антидемократические движения и силы уже в поскоммунистический переходный период, хотя недавно эти нежелательные политики вновь обрели голос, сконцентрировав свои усилия на оппозиции, выступающей против вступления в Европейский союз. Раздаются и леворадикальные голоса, считающие НАТО империалистической организацией и требующие выхода новых демократий из этого альянса.

Вопреки достигнутым успехам, не обошлось без заметных разочарований и регресса. После первоначальной эйфории и радости, которые сопровождали исторический перелом, ознаменованный революциями 1989 года, часть населения почувствовала безысходность, была обманута медленным темпом построения нового политического порядка. Политический мыслитель Ральф Дарендорф по этому поводу писал следующее: «революции 1989 года, как и любые другие подобные явления, не могли не разочаровать тех, кто примкнул к ним из своего преувеличенного ожидания нового мира, определяемого полной свободой слова, равенством и основополагающей демократией».

Хотя, как форма и практика, демократия в Центральной и Восточной Европе не вызывает сомнений, присутствие либеральных ценностей, гражданско-демократического этоса в качестве ментального и чувственного опыта остаётся во многих кругах под вопросом. Политическое пространство посткоммунистических государств всё ещё осаждается проявлениями досовременности: племенным коллективизмом, клерикальным фундаментализмом и популистским этноцентризмом. Это рождает подозрение и нетерпимость по отношению к политическому плюрализму, являющемуся основополагающей демократической ценностью. На начальном этапе переходного периода, ценности плюрализма стояли во главе угла, но, к сожалению, в некоторых странах параллельно с ними стали возникать коллективистские представления и частые проявления идеологической нетерпимости (латентные или ярко выраженные формы антисемитизма, недоброжелательность по отношению к цыганам и вообще к представителям меньшинств). Итак, посткоммунистический переходный период был отмечен цинизмом, коррупцией и гражданской апатией.

Приватизационный процесс, в котором вначале видели чудесное решение экономических проблем, неоднократно использовался старой-новой элитой в качестве прикрытия для своих операций по разворовыванию ресурсов этих стран и для личной экономической гегемонии (обычно проявлявшейся в попытке блокирования иностранного капитала на местном уровне). Широко распространены цинизм и пренебрежение культурой критического дискурса, а на удивление устойчивыми остаются жалость к самим себе и самовосхваление. Гражданское общество, поначалу ещё очень жизнеспособное, растеряло свой пыл, а бывшие диссиденты со временем были оттеснены на задний план, тогда как бывшие партийные «аппаратчики» сумели сохранить политическое влияние в таких странах, как Польша, Румыния и, некоторым образом, в Венгрии. Иначе говоря, борьба за демократию продолжается, в то время как на постсоветском пространстве местами продолжает царить неопределённость, анархия и непрекращающаяся борьба между сторонниками и противниками открытого общества.

Несмотря на эти противоречивые выводы, нужно избегать искушения описывать посткоммунистический переходный период как полный провал в одних странах и как несомненный успех в других. Ни в одной стране переходные процессы не протекали без проблем, а разница в ритме и степени демократизации не должны нас удивлять. На самом деле, опыт Центральной и Восточной Европы обнаруживает две модели перехода от идеологического правления ленинских партий к открытому обществу.

Первая модель переходного процесса характерна для опыта Чешской Республики, Венгрии (со всеми её текущими проблемами) и Польши, достигших значительных успехов в процессе демократизации. В каждой из этих стран возникла система политических партий с предсказуемой динамикой, а также сформировался широкий конституционный консенсус, оберегающий общество от радикальных волнений крайне правых или крайне левых представителей политического спектра. Так, демократическая практика рассматривается в этих странах главным образом в качестве единственной приемлемой формы политической игры. Вторую модель переходного процесса можно наблюдать в Румынии, Болгарии, в странах бывшей Югославии и Албании, где консолидация демократии проходила намного сложнее. Но и в этих случаях, основной тенденцией было укрепление демократических институтов.

Пытаясь объяснить различия между двумя типами демократического переходного процесса, многие исследователи и журналисты обращают внимание на гипотетические «разломы цивилизаций». В каждом отдельном случае они связывают природу переходных процессов с различным историческим наследием, культурными факторами и институциональной памятью. Центральная Европа, например, с её габсбургской традицей, определяемой господством закона, наличием гражданского общества и институтов западного образца, зачастую противопоставляется Балканам, у которых меньше таких демократических традиций по причине былого османского господства и последовавших за ним форм правления. Вопреки чрезмерному упрощению, присущему подобным сравнениям, сложно не признать важность демократических традиций, ценностей и институтов. Общества, в которых они отсутствуют, часто оказывались уязвимыми и нестабильными. Эти утверждения особенно применимы к странам, где этнический национализм исторически строился как политическая религия. Вместе с тем, перемены к лучшему возможны всегда. Изобретение демократии – это безостановочный процесс, в рамках которого общества, кажущиеся на первый взгляд погружёнными в апатию,

могут неожиданно показать удивительный потенциал народной сплоченности. Примером тому могут служить Сербия после падения режима Милошевича или Румыния после 2004 года, когда Траян Бэсеску стал президентом страны, а также во время президентских выборов в ноябре 2014 года.

Размышления о посткоммунистическом периоде дают возможность иначе взглянуть на возможные иллюзии, связанные с революциями и переходными процессами. Теперь, когда нам известны последствия процессов, наступивших после 1989 года, можно утверждать, что чрезмерное акцентирование важности рынка и прославление парламентаризма заставили многих забыть об экономических, моральных и психологических отношениях, присущих этим обществам. В то время как коррупция была основной болезнью, поразившей демократические переходные процессы в Центральной и Восточной Европе, консолидация демократии была, с другой стороны, подорвана огромным социально-экономическим диссонансом. Те, кто сегодня сталкивается со сравнительно тяжёлыми экономическими проблемами (по сравнению с тем, что было 15-20 лет назад), могли бы сказать, что на смену пустому идеализму коммунизма на самом деле пришёл вульгарный материализм, характеризующийся чистым эгоизмом или, что хуже, пришла популистская демагогия. Напрашивается логичный вопрос: стоило ли за это бороться? Стоило ли порывать с коммунизмом?

Мой ответ не может быть иначе как позитивным. Простой факт того, что все эти проблемы обсуждаются сегодня во всех бывших коммунистических странах свободно, является самым веским аргументом в пользу позитивной оценки посткоммунистического периода. Независимо от глубоко неприятных аспектов «посткоммунистического кошмара» (как называл его Вацлав Гавел), одна вещь остаётся бесспорной: эпохе единения, возведённого в режим, и принудительного согласия с идеей счастья, диктуемого Коммунистической Партией, провозгласившей себя хранительницей обманчиво непогрешимой догмы, пришёл конец.