За долгую и безупречную службу

Через месяц (без одного дня) после смерти Сталина, 4 апреля 1953 года, было объявлено о прекращении “дела врачей” и о том, что признания обвиняемых были получены “недопустимыми методами следствия”.

Про “дело врачей” вспоминает Зинаида Шимоновна Сиганевич (1936 г.р.):

— Я училась в 10-м классе. Конечно, это меня волновало, потому что каждый день появлялись всякие фельетоны, получалось, что все врачи — отравители и вообще гады. Обстановка была отвратительная. Ну, лично меня это особенно не касалось, но в нашем классе был такой инцидент. Одна девочка, Алла Рахлина, которая потом стала Аллой Козьевой, поссорилась с другой девочкой, которая говорила, что евреи все плохие: ваша, мол, национальность. «Мы с тобой одной национальности» – сказала ей Алла. Ну, в общем, был скандал, и все плакали, и все такое, и наша учительница получила инфаркт. В основном, девочки поддержали Алку, конечно, это было хорошо. Само дело врачей не обсуждалось, но все считали, что да, такие они гады. Но не все распространяли это на всех евреев. А эта девочка распространяла, и многие распространяли.
А вот моя мама, например, не знала лично никого из врачей, но говорила, что не верит. Родители меня вообще меня всячески оберегали, чтобы я не выросла антисоветчицей, а то это грозило тюрьмой. Но мама говорила, что это все… ну, вроде того, что выяснится, и все будет хорошо. До того, как умер Сталин, каждый день в газете появлялся фельетон, что вот доктор Петров, в скобках «по матери Гинзбург», оказался таким вот вредителем, убил ребенка. Да ужас! Или доктор там какой-нибудь Кириллов (его мать — урожденная Пинхусович, например) подмешал яд в лекарство такому-то, после чего тот умер. И, конечно, да, я очень сильно сомневалась, что он подмешал, но все-таки, ведь писали, писали… Но когда из этого получалось, что если он урожденный такой-то, то берегитесь его, то вот этого я, конечно, не воспринимала никак...

Эстер Яковлевна Гессен (1923 г.р.):

— Какая-то Лидия Тимашук написала статью в «Правде». Я уж не помню, кто тогда умер, но знаете, все ведь умирают, это всем людям свойственно — они живут и умирают. И в ту пору умер сначала один государственный деятель, потом другой… И всё это пришили этим врачам-убийцам, евреям, то есть. И вообще атмосфера была такая, что в поликлинике, когда приходили люди лечиться у врача, так когда они узнавали, что принимает врач с еврейской фамилией, — все боялись к нему идти. Не шли. Были целые скандалы в очередях. Был раньше бытовой антисемитизм, а стал государственный.

***

Жданов — тот государственный деятель, о котором писала Тимашук, обвиняя врачей Егорова, Виноградова и Майорова в злоумышенной постановке неверного диагноза, — умер 31 августа 1948 года. Несколько лет письма Тимашук, написанные в 48 году (первое - вышестоящему начальству, второе и третье - непосредственно в ЦК), лежали в архиве. 13 января 1953 года в “Правде” была опубликована анонимная статья: “Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей” — в ней назывались девять имен “заговорщиков”: Вовси, Виноградов, Коган М.Б., Коган Б.Б., Егоров, Фельдман, Этингер, Гринштейн, Майоров. Статья с большим опозданием фиксировала процесс, уже вовсю, с 48-го года, шедший по всей стране.


Профессор Яков Гиляриевич Этингер был арестован осенью 50-го года. А за месяц до этого был арестован его сын, Яков Яковлевич Этингер — в тот момент 21-летний студент истфака МГУ. В архиве Свободы хранится рассказ Этингера-младшего о том, как происходили аресты, и о том, как он в лагере узнал о смерти отца. Интервью 1993 года, с Этингером беседовала Эмма Орехова.




Об аресте родителей рассказывает Виктория Элиазаровна Килинская, дочь Элиазара Марковича Гельштейна.

— Мне было 22 года, я жила с родителями. Это был февраль 1953 года, около 12 ночи или что-то в этом роде раздался стук в дверь, вошли люди и направились в спальню к родителям. Они в первую очередь попросили отца назвать его фамилию и сказали — идите с нами. Он был не очень здоров и хотел взять с собой нитроглицерин. Они сказали — это не надо. После того, как он ушел, они сказали моей матери — мы вас должны взять. Они тут же уехали, я успела как-то попрощаться. Таким образом получается, что отец мой не знал, что маму тоже арестовали.

Со мной осталась девушка, которая заботилась о моих родителях. Мы остались с ней, и с нами еще два человека, которые производили обыск. И еще не то дворник... и еще кто-то.. понятые. Обыск продолжался всю ночь, они забирали какие-то странные вещи — фотографию моего друга, который выглядел как американец, с их точки зрения, потому что он был в шляпе. Книги, которые принадлежали моему дедушке — на еврейском языке, которые никто из нас никогда не читал. И много всяких бумаг. Перед их уходом эта наша девушка уговорила их оставить мне холодильник и телевизор. И хотя мы уже знали о том, что происходит с врачами, потому что все это печатали в газетах, но я даже не подозревала, что моих родителей заберут.

— Как вы думаете, родители что-то предчувствовали? Вот Любовь Мироновна Вовси пишет в воспоминаниях, что ее отец попытался как-то предупредить — это было на ноябрьские праздники 52 года, совсем незадолго до его ареста. Он позвал ее погулять и рассказал про арест Егорова и про то, что не праздновали юбилей Виноградова — это был знак. Она говорит, что потом поняла: он уже знал, что будет, и хотел ее подготовить.

— Я не могу сказать... очень может быть, что они мне хотели что-то сказать. Но я ничего не знала. Для меня это было полной неожиданностью. Я знала, что аресты были — но не могла представить, что это коснется моих родителей. Я ничего не понимала.

До 4 апреля 53 года дети арестованных оказались в вакууме — к ним не поступало почти никакой информации, передачи родителям они пракически не могли передавать (Любовь Вовси вспоминает, что у нее совсем незадолго до освобождения родителей вдруг приняли деньги — по 200 рублей для каждого; Виктория Килинская рассказывает, что ее один раз вызвали на Петровку, разрешив что-то принести — она отсидела большую очередь, но у нее ничего не взяли). Этот же вакуум распространился и на их повседневную жизнь:

— Я была на пятом курсе медицинского института, — говорит Виктория Килинская. — У меня был однокурсник, сын профессора Зеленина, который работал в медицинском институте и его тоже арестовали. Мы с этим мальчиком, однокурсником моим, оказались в одинаковом положении. Мы, конечно, ничего не могли обсудить. Мы просто это друг про друга знали.

— Я была не маленьким ребёнком, когда началась война, мне шёл семнадцатый год, а я вообще политикой интересовалась и, в общем, читала, и знала, как тут сажают всех подряд, — рассказывает Эстер Гессен. — И когда я поступила в ИФЛИ, то одним из самых главных впечатлений было – что все студенты ИФЛИ верили: раз родителей посадили, значит было за что. Это было что-то страшное. Ну, я была просвещена и понимала, что это всё враньё. Но никто из моих однокурсников мне не верил! Я пыталась это обсуждать, но нет, не верили. «Раз посадили, значит было за что, просто родители от нас скрывали». Вот такая была слепая вера в советскую власть, — но я её не разделяла.

Смерть Сталина почти никому из детей арестованных врачей не вселила надежд — они не поверили в возможность каких бы то ни было перемен.

— Я почувствовала, что что-то изменилось, только когда родителей отпустили, не раньше, — говорит Любовь Вовси. — В конце марта я приезжала из Ленинграда, где я жила, в Москву — узнать, как передавать передачи. Приехав, я пошла к Ладе Коган (дочери арестованного врача Бориса Когана — прим. ред.), она была лежачая больная, она была единственный человек, к которому я могла пойти: я понимала, что ей я хуже уже не сделаю. Незадолго до моего приезда Ладочкин брат Леня ходил в справочную на Кузнецкий мост — тоже узнавать что-то про передачи. И Лада мне сказала: “Знаешь, что-то изменилось”. Я спросила: “Что ты имеешь в виду?” Я очень испугалась, потому что думала, что она имеет в виду что-то плохое, совсем плохое. Но она сказала: “Нет, к лучшему!” Это меня поразило. Я не верила ни одной минуты, и даже когда приехала в Ленинград, рассказала мужу, что Лада говорит про перемены — но я рассказала это как нечто невероятное. А у нее была какая-то интуиция. Она в ужасном глухом состоянии пережила это время ареста отца, она была больна, ни с кем вообще не общалась — и она единственная, кто эти перемены почувствовал. А я поверила только тогда, когда раздался звонок из Москвы — позвонила мама...

Об отсуствии надежд говорит и Виктория Килинская:
— Когда умер Сталин, я ничего не ждала, я только боялась. В течение месяца после ареста родителей я не чувствовала никаких изменений или улучшений. И буквально накануне того дня, когда их отпустили, один человек похлопал меня по плечу и сказал: “Не волнуйся, все будет хорошо”.
— Что за человек такой?
— Актер Малого театра Михаил Любезнов, наш знакомый. Он что-то знал. Я ничего не спрашивала. А потом буквально на следующий день родителей привезли на машине домой, и человек, который их привез, был один из тех, кто их арестовывал. Это было ранним утром. Родители были в очень плохой форме, отец и до этого болел, у него были отеки на ногах, одышка. Мама похудела так, что ее нельзя было узнать, но она сохранила здоровье. Отец все это время так и не знал, что мама тоже была арестована.

Но были и те, кто ощутил перемены раньше — или так сохранил это в памяти. Эстер Гессен говорит:

— Для евреев смерть Сталина была просто счастьем. Так что евреи все буквально целовались на улицах. После смерти Сталина, боюсь соврать, но буквально через неделю или две была большая статья в «Правде» о том, что процесс врачей-убийц – это была выдумка, ни евреи, ни никто другой не собирался никого убивать, и мы поняли, что нас уже выселять ни в какие сибирские хибары никуда не будут. А то все евреи уже готовились, — что нас будут выселять, от нас никто не скрывал. Помню, у меня среди однокурсников было очень много русских, и они буквально плакали из сочувствия ко мне и к другим евреям на нашем курсе. Но помочь нам никто не мог. А после этой статьи в «Правде» было прямо такое счастье – незнакомые люди целовались на улице. Тут я впервые поняла, что похожа на еврейку, потому что я вышла на улицу — так каждую минуту ко мне подбегали целоваться! Было такое ликование, что трудно себе представить. И вообще с этого момента стало полегче, не только евреям, а всем... В общем, хорошо, что он умер. Мог бы и пораньше умереть.

Зинаида Сиганевич тоже говорит о быстром изменении обстановки и настроений:

— Сразу после смерти Сталина прекратились эти анекдоты и фельетоны. И закончилось это, когда… я не помню, как ее звали, эту “героиню”, которая первая заявила, что врачи – отравители… Она призналась потом, что это навет. Это был, конечно, замечательный день.

Официальное объявление о прекращении “дела врачей” было 4 апреля 1953 года. Лидия Федосеевна Тимашук 3 апреля 1953 года была лишена ордена Ленина. Летом 1953 года ей вручили орден Трудового красного знамени — “за долгую и безупречную службу”. До пенсии, до 1964 года она продолжала работать в 4 Главном управлении Министерства здравоохранения СССР.

Продолжение следует.

Эстер Гессен. Мог бы и пораньше умереть. Интервью Кате Рабой и Эстер Хаит